The Reader (Чтец)
читать дальшеЭкранизируя роман Шлинка, Стивен Долдри избавился от первого лица. Он не берёт в расчёт, что книга написана от лица главного героя, Михаэля Берга, оставляя в стороне её повествовательную часть, остановившись на содержательном наполнении своей картины, титрами отмеряя место и время, представляя тридцатилетний вал событий как составленный из биографических фрагментов драматически связанный фактологический
Сделав Берга простым участником истории, режиссёр позволяет зрителям самостоятельно оценивать поступки и мотивы действующих лиц, определяя причины и следствия, делая выводы о свойствах характеров и их взаимодействиях между собой. Избавившись от лишних слов, Долдри все выставляет напоказ, тем не менее, точно воспроизводя в изображении скрытый авторский текст.
Художественный текст режиссер облек в живой поток кадров, начинающийся с внезапного приступа болезни, которая сводит пятнадцатилетнего подростка с красивой взрослой женщиной, из чего между ними возникает бурный и непродолжительный роман, обрастающий встречами и горячими выбросами секса, неудержимым жаром юности и повелительной волей опытного знатока, доминирующего над начинающим и подчиняющего себе робкого первооткрывателя половой жизни.
Постель была местом встречи, но наполнял её не только секс, он был лишь началом, а потом стал наградой, которой женщина одаряла парня за озвучивание недоступных ей книг. Разговоры, споры, ссоры — случайно оброненные фразы, раскрывающие счастливое безумие того, кто тянется и расчётливость той, которая ведёт. Много постели? Но, по тексту Шлинка, меньше и не могло быть, посему волновать должен не избыток простыней и голых тел, а твёрдость и выдержка восемнадцатилетнего Дэвида Кросса, уходящего своей работой в зрелый профессиональный прорыв.
Вызывающе откровенный голяк стоящего в полный рост «пятнадцатилетки» строгим взглядом остужает Кейт Уинслет, сосредоточенно омывающая доверившегося ей дружка, представляя в этом тотальное недоверие её героини и подчёркнутую книгой помешанность на чистоте, объяснение которой можно будет найти только потом, в разрыве лет, когда внезапное расставание героев обернётся не менее внезапной встречей, переворачивающей, всё, что у них было в мгновениях короткого временнОго пути.
Былое возвращается Михаэлю мучительными думами о пережитом разрыве, пришедшие с именем, прозвучавшем в зале уголовного суда: Хана Шмиц, обвиняема в преступлении против человечности, охранник лагеря смерти, та самая женщина, что, притянув его к себе, бросила на произвол судьбы, умчавшись прочь, не попрощавшись, от беды. Выездной семинар студента-юриста наполняется личными размышлениями о мере ответственности, о возмездии и снисхождении, о прощении и искуплении вины.
Открывшиеся подробности биографии подсудимой, не идейные, но личные свойства которой подтолкнули женщину к вступлению в SS, не соотнося своего участия с существом организации, видя в ней лишь посильную работу для своего необразованного ума. Исковерканная психологическим надломом личная жизнь и преступное участие в массовом уничтожении людей, не осознанная и внутренне не мотивированная жестокость, не перестающая от этого таковою быть.
Человеческое и юридическое мешается в голове студента, но, если в книге, Шлинк выводит в тексте весь его мыслительный процесс, то Долдри, следуя своей манере, доверяет актёрам и Кросс слезами в падает в отчаяние, стремясь понять, вникнуть и простить, не зная как совместить право и справедливость, испытывая жалость к беспомощному, безжалостно разрывая своё сердце порывами несдерживаемых чувств.
Колебания, сомнения и нерешительность, обида за то, что был игрушкой, пусть не игрушкой, но пешкой в чужих руках, испытывая сострадание и сочувствие к слабости, к человеческой неустроенности, толкнувшим его обидчицу на кривую дорожку обманчивого устройства своего жизненного пути, разменивая своё благополучие на холодное равнодушие к другим.
Мучительные трансформации Дэвида Кросса созвучны меняющемуся облику Кейт Уинслет, героиня которой на себе испытывает гибельность собственного невежества, непоправимого для мертвых и безысходное для неё самой, замирая со слезами отчаяния в расширившихся от испуга глазах, позволяя совершиться правосудию, которого, скажи свою правду, она вполне могла избежать.
В условности публичного процесса просматривается гуманитарный аспект, обнажающий внутренние весы сомневающегося Михаэля, отправляющегося бродить по лагерным баракам, взвешивая личную боль и безмолвные муки чужих страданий, ища решения и не находя равновесия, как не нашёл его Шлинк, оставивший в романе те же сомнения, с которыми зрелый Райф Файнс заглядывает в лицо последней из выживших жертв, надеясь там увидеть правильный ответ, зная который, престарелая Хана не захотела выйти из-за тюремных стен.
Шокированный суровым приговором, Михаэль, спустя годы, начитывает кассеты текстов, оправляя их в тюремное забытьё своей первой женщины, настойчивостью побуждая её, научившись грамоте, наверстать то, что должно было сделать давным-давно, но, встретившись с ней, видит непоправимость прошлого, которое, волей Ханны, пошло иначе, чем оно могло быть.
В этом месте Шлинк и Долдри расходятся: писатель остаётся с сомнениями главного героя, бессильного соединить закон и справедливость, а устранивший автора режиссёр, склоняется к общепринятой оценке выбора, когда нет неизбежности вариантов, однако сделав который, вернуться и поправить уже ничего нельзя. Можно лишь печалиться и сожалеть, раскаиваться или искать оправдания, смотреть в будущее или, как Ханна, избавиться от него.